ОПЕРА ПРО ЗЭКОВ
В ПЕРМИ, НА «Дягилевских сезонах» прошла мировая премьера оперы Александра Чайковского «Один день Ивана Денисовича».
«Всякое произведение искусства на эту тему – не иллюстрация, а еще одна свеча, зажженная по невинно убиенным»,- сказала, как отрезала, Наталья Дмитриевна Солженицына на встрече, предваряющей премьеру оперы «Один день Ивана Денисовича». Дело происходило в фойе Пермского театра оперы и балета: народу набилось много, и в ходе разговора один, не в меру ретивый старичок попытался было упрекнуть автора, Александра Чайковского, в том, что он занимается музыкальной иллюстрацией великого текста на «лагерную» тему. И тут за композитора вступилась вдова писателя: ее умный и взвешенный ответ прозвучал так уместно и убедительно, что в зале раздались аплодисменты.
Даже странно, что никто раньше не додумался создать музыкальный опус на означенную тему. Это ведь тоже – наша история. Больное и затемненное место в нашем коллективном бессознательном, что свербит и ноет постоянно: в нашем Отечестве, нет, наверное, семьи, в которой не было репрессированных. Эту боль, эту тоску давно пора было изжить, отрефлексировать и поднять до уровня сознания в музыке – не только в литературе, как это сделали Солженицын и Шаламов. Ведь сколько фактуры, смачного, страшного материала, колоритных персонажей, страстей, достоевщины – но и света, и надежды, и добрых чувств заключено в произведениях Солженицына! От него мы узнали, что и в лагерных бараках живет жалость, и христианское милосердие, и взаимопомощь; там даже яснее проступают они, когда в нечеловеческих условиях, в зверином выживании один делится с другим куском хлеба, прикрывает товарища от расправы.Первым насущную, но до поры невысказанную потребность в музыкальном произведении, которое оказалось бы художественно адекватным текстам Солженицына, почуял Георгий Исаакян, режиссер и руководитель Пермского оперного театра. Вернее он, и Александр Чайковский разными путями пришли к одной мысли, как Бойль и Мариотт. И вот, в один прекрасный день режиссер и композитор случайно встретились на улице в Питере. Предложение Исаакяна написать оперу по повести «Один день Ивана Денисовича» - той самой, легендарной, что усилиями Твардовского была опубликована в «Новом мире» в самом начале хрущевской «оттепели» – как-то удачно совпало с давним намерением самого Чайковского написать оперу по роману «Август 1914». Сочинялась опера быстро, в рекордно короткие сроки: через два месяца автор представил клавир в Пермский оперный театр. Здесь Чайковского давно и хорошо знали. Еще в середине 90-х в Перми была поставлена другая его опера, «Сестры Прозоровы» по Чехову, и балет «Дама Пик».
На мировую премьеру в Пермь приехала семья Солженицыных в полном составе, и внушительный корпус критиков. Было немного не по себе: а ну, как пронзительное повествование Александра Исаевича, пересказанное музыкальным языком, что-то потеряет в своей неподдельной искренности, покажется на оперной сцене ходульным, или пошлым, или, чего доброго, спекулятивным? А вдруг режиссерское решение измельчит грандиозность темы?
Режиссер Георгий Исаакян и художник Эрнст Гейдебрехт снова, как в недавней своей работе по «Орфею», прибегли к темным тонам. Послойно поднимались и опускались клеенчатые черные ширмы, составляясь параллельно или наискось. Верхний край их был забран шифером, на нем лежал тонкий слой снега, освещаемый слепящим «лагерным» прожектором: зима! Наверху застыл часовой с автоматом: заросли колючей проволоки довершали картину.
Зэки – серая людская протоплазма – изникают из черноты, из клубов дыма: словно пар изо рта сотен человек сгустился на сцене. Уныло бредет колонна в ватниках: зэки выстраиваются на переклички, отдыхают подле обугленной коряги, по очертаниям похожей на сгоревший труп. Поступь усталых, смирившихся с судьбой униженных мужчин, сбитых в ряды «по пять» становится смысловой и визуальной доминантой спектакля: вот так по тракту брели каторжане через всю необъятную заснеженную Россию и сто, и двести лет назад. Между прочим, точно такой прием применила Ирина Молостова в спектакле Мариинского театра «Катерина Измайлова»: в финале каторжане , пошатываясь, брели вперед и пели хором: «Снова и снова идем, в путь мы, гремя кандалами».
Похожие интонации слышатся в хоре зэков и в опере Чайковского. Ухо то и дело опознает знакомые обороты, приемы оркестровки. Масса отсылок к «чужому», стилевых и жанровых аллюзий сегодня – норма жизни и композиторской практики. Ни один автор нынче не имеет своего, индивидуального языка, эти времена кончились на Прокофьеве и Шостаковиче. Исключение составляет лишь Родион Щедрин: его стиль опознается с первых же тактов. Авторы позиционируют себя, исходя из координат «свое» - «чужое». Разница между ними – лишь в размерах дистанции и степени вовлеченности в это «чужое».
Спектр стилевых заимствований необычайно широк: слышна фирменная струнная токкатность и пробирающее до костей фруллато флейты – как у Шостаковича. Разнообразные «бахизмы» покрывают поле от клавирных фуг – до баховских Пассионов. Общительные ритмы танго, хитренького вальсочка – на словах «Бригадир процентовку закрыл хорошо», тоскливая протяжность русской народной песни, бойкие мотивы «молдовеняски» - когда ловят чернявого молдаванина, невзначай заснувшего на лесах. В сцене «Работа» ожидаемо появляются машинно-заводские индустриальные ритмы – привет от Мосолова и Дешевова! - а в прорезающейся временами лирике чудится прокофьевский мелодизм.
Мастерски выписано хоровое фугато; классно, хоть иногда чрезмерно шумно звучит яркий оркестр, ведомый Валерием Платоновым. Женские голоса в опере есть: в воспоминаниях Шухова неожиданно появляется и оплотневает на сцене жена (ее партию поет Полуэктова). И они вдвоем мечтают, как заживут потом, после лагеря – образом мечты становятся яркие коврики, нарисованные на простынях по трафаретам. А сюжетов на трафаретах только три: олень, «птица-тройка» и «персидский». Неожиданно партию татарина-вертухая автор поручает сопрано, и от этого несоответствия голоса и сценической роли становится страшновато.
Вся труппа театра, мобилизованная важностью задачи, пела очень достойно. Особенно же выразителен показался исполнитель главной партии Шухова – Павел Брагин: настоящий мужик, стойкий и добрый.Словом , все компоненты спектакля срослись, гармонизировали и дополняли друг друга: зрелище выходило цельное, монолитное и органичное: мрачная чернота декораций Гейдебрехта, сцена, окутанная дымом, пронзенная лучами прожекторов, сильное и ясное пение хора с отличной артикуляцией (хормейстер –Владимир Никитенков), точная по мизансценическому рисунку работа режиссера. Новый спектакль – пожалуй, лучшая работа Пермского театра за последнее десятилетие. Точный и мощный культурный ход, выдвинувший театр на авансцену общественного внимания.
