Иосиф Райскин

ВРЕМЕНА НЕ ВЫБИРАЮТ

На премьере Седьмой симфониии Бориса Тищенко

I. Соната

Сознание мыслящего человека диалогично. Его неотъемлемые черты - сомнение, самоанализ, "самоедство", то есть все то, что нередко с оттенком некоторой снисходительности, а порой и уничижительно именуют "интеллигентской рефлексией".

Только самовлюбленный и чаще всего преуспевающий верхогляд всю жизнь длит, как сказал один замечательный острослов, "роман с самим собою". Сомнению он предпочитает самомнение, расточая в собственный адрес похвалы и комплименты.

Человек же глубокий в общении с собой выбирает другой жанр, вы уже догадались какой - сонату! Человек в с о н а т н о й ф о р м е, ч е л о в е к - с о н а т а (отчего же нет - ведь и у Достоевского Добро и Зло в д у ш е ч е л о в е ч е с к о й борются!), человек, сотканный из противоречий - вот подлинный герой многих великих симфоний.

...Словно из петербургского тумана - неспешный зачин засурдиненной трубы. Его не сменяет, а тотчас обрывает торопливый бег главной темы (кларнет "верхом" на виолончелях pizzicato). Этот бег торопящегося, вечно спешащего, в будничной суете пребывающего современника - сам по себе еще не страшен. Главная тема зловеще трансформируется потом в дьявольской круговерти разработки, где схлестнется с побочной партией скрипок, воплощающей (скажу это осторожно!), некое приближение к красоте. "Человеку невозможно иметь за раз только одно чувство. Их - тысячи одновременно" (Арнольд Шенберг). Музыка, как ничто другое, позволяет явственно передать эту человеческую многомерность. Но, увы, торжествует на гребне раскаленной кульминации не надвременная Красота, а разгулявшаяся, распоясавшаяся, злом обернувшаяся "суета сует и всяческая суета". И зеркальная реприза - "возвращение на круги своя" - воспринимается не как "закругление" сонатной формы, но, прежде всего, по слову первого нашего поэта, как "жизни мышья беготня". По замкнутому, "заколдованному" кругу. Непрекращающаяся, безостановочная - особая примета нынешнего века.

Кстати, о веке минувшем: тихая фанфара трубы открывает и прокофьевскую сюиту "Поручик Киже". Но там - воздух петербургских площадей, простор Марсова поля, пусть и оглашаемого флейтами плац-парада... Здесь же - одинокий голос задавлен, смят, сломя голову, несущейся уличной толпой... Поэт (другой, но тоже первый!) и это провидел:

После нас не потоп,

Где довольно весла,

Но наважденье толп,

Множественного числа

                                                (Иосиф Бродский)

II. Фокстрот

Фокстрот, наряду с танго, да и другими массовыми жанрами, давно завоевал "симфоническую территорию". И не только симфоническую. Я не вспомнил бы Дебюсси с его "Менестрелями" и "Кукольным кэк-уоком", если бы интонации последнего не узнавались в бесшабашном Фокстроте Тищенко, интригующе соседствующем с назойливым ухарским кадансом - припевом солдатской, что ли, песни: "Во! И боле ничево!". Кому-то это покажется вторжением чуждого мира, агрессией мещанства, пошлости (авторы бесчисленных аннотаций, ау!). Готов возразить: кто сегодня, будь он трижды высоколобый сноб, свободен от влияния всепроникающей улицы? От нее не спасает нынче и пресловутая "башня из слоновой кости". Сей драматический конфликт - спрятан ли он или открыт - совершается не на авансцене, а в каждом из нас. Чуткий слушатель уловит в безудержном осатанелом плясе и жестокий трагизм, и безысходность. А музыкант, даже и самый рафинированный, брезгливо отворачивающийся от "ярмарки на площади", не сможет не оценить блистательного мастерства, грандиозного симфонического размаха, с которым "площадные" темы разрабатываются композитором, возводятся им в "перл создания".

III. Вариации

"Наважденье толп" отстраняется, отодвигается тоскливой мелодией гобоя. Печальной красоте внимаешь как чуду после всеобщего беснования. Но одиночество гобоя мнимо. Ему вторят, перечат, "подвы-вают" другие голоса, тема обрастает под-голосками, словно предвещающими близкую судьбу этой изумительной мелодии.

В.Тищенко и Э. Серов на премьере 7-й симфонии

Напрасно ждать, что наступит "ряд волшебных изме-нений милого лица"; композитор вытянет, выжмет из темы все ее соки... Заставит ее и причитать по-бабьи высоко и надрывно, и мрачно резонерство-вать в подземелье басовых тембров. А достигнув пронзитель-ной остроконечной вершины вариацион-ного развития-роста, не уступающего по своему напряжению сонатной разработке, - вернет тему в ее первоначальном, хватающем за душу обличье...

IV. Вальс

Еще одно искушение красотой, еще одно испытание красоты. Какой-то призрачный, ирреальный, бесплотный танец... Еще один грустный вальс? И верно, поначалу никнущие интонации струнных напомнят (настроением, не более) то ли хрестоматийный Valse triste, то ли по-осеннему печальные вальсы Прокофьева. Но Тищенко как будто тесно в границах трехчастной формы (средний эпизод - медный хор с "малеровскими" валторнами), композитор не удовлетворяется простым повторением материала. Вальс полифоничен (не столько многоголосие, сколько разноголосие, множественность диалогов), буквально испещрен контрапунктами. Сонатность (рука об руку с вариационностью) проникает и сюда в традиционно далекий от "ученых" экзерсисов жанр.

V. Рондо

Поначалу испытываешь легкое ошеломление (я стараюсь подбирать точные слова!). Под перестук барабанчиков флейта насвистывает нарочито простоватый мотив - да нет, пожалуй, даже целую, хорошо сочиненную песенку. Наивная и вместе с тем не лишенная лукавого обаяния ( чего стоят хотя бы ее кокетливые проведения у струнных, у смешно "фальшивящего" фагота...), песенка эта обнаружит вскоре и скрытый потенциал.

Веселый посвист "пикколки" оттеняет добродушная тяжеловатая "тема-увалень". Ее угловатый характер подчеркнут переменным нерегулярным метром. Еще один мелодический образ - широкая, по-прокофьевски пластичная тема - вызовет к жизни массивную фугу, воздвигаемую в центре финала. Самое время сказать и о небольшом, но удивительно емком фугато, основанном на сперва безобидной флейтовой песенке, и о развитых разработочных разделах рондо-сонаты. Здесь сказывается умение композитора развивать однажды высказанные музыкальные "тезисы", стремление всесторонне "обсудить" художественные идеи, выявить их подлинную значимость.

Постине небесное Преображение (хочется написать это слово именно с большой буквы!) претерпевает песенка в сказочно красивом эпизоде перед заключительной наступательной кодой. Жесткое маршеобразное проведение "легкомысленного" мотива венчает симфонию принудительным апофеозом.

Нельзя не подивиться смелости композитора, избравшего для финала симфонии, на первый взгляд, совершенно "неподходящий" материал. Вместо циклопических глыб героико-философского монумента, или хотя бы добротного кирпича парадного официоза, Тищенко, словно нарочно, выбирает облегченные "строительные" блоки. Не припомню еще одного финала крупного симфонического цикла, который при кажущейся легковесности тематизма на самом деле был бы столь содержателен.

Возвращаюсь к началу - и симфонии, и размышлений, ею вызванных. Седьмая Тищенко не ставит перед слушателем трудно преодолимых философских барьеров. Герой симфонии - тот самый "человек-соната" - поставлен или, вернее сказать, брошен в обстоятельства сегодняшней жизни. А они - эти обстоятельства - не располагают ни к открытой патетике, ни к многозначительному умствованию (разве что, к интеллектуальным играм в духе постмодерна), ни, тем более, к величавому эпосу. Того и гляди, схлопочешь убийственный диагноз: mania grandiosa.

Но, как сказал еще один поэт из числа, я знаю, высоко ценимых Борисом Тищенко:

Времена не выбирают,

В них живут и умирают

                                              (Александр Кушнер)

История свидетельствует: то, что талантливо выражает в искусстве свое время (или безвременье!), остается на все времена.