Интервью с Томасом Хэмпсоном
Фото: Dario Acosta
Вы пели партию Бокканегры в опере Верди, под управлением Гергиева. Какого вы мнения о Гергиеве-дирижере?
Полагаю, он замечательный музыкант. До сего времени нам не приходилось встречаться на территории оперы, но мы не раз выступали с ним в концертах.
Как произошла ваша первая встреча?
Кажется, это было лет 15 тому назад, в Амстердаме. У меня была серия концертов. Во время одного из них мы и познакомились с Валерием. Сейчас я не могу во всех подробностях описать момент знакомства. Помню, мы исполняли в Голландии Малера и Дебюсси, с его бывшим вторым оркестром, Роттердамским филармоническим, играли где-то еще пару концертов. Хочу надеяться, мы стали друзьями: довольно часто видимся, разговариваем.
Валерий много раз приглашал меня на «Звезды белых ночей», но я никак не мог выкроить время, в моем гастрольном графике. Потом Валерий построил Концертный зал; когда мы в очередной раз увиделись в Нью-Йорке, он категорически предложил мне первым дать сольный концерт в этом зале. Так всё сошлось: мое давнее желание приехать в Петербург, открытие нового зала, лестное предложение Гергиева… И вот, я здесь.
В первый свой приезд вы выступали с очень интересной программой, соединив в ней европейские и американские песни. Я знаю, что эта программа была частью большого культурного проекта, финансируемого Конгрессом США. Однако вы очень хорошо интегрированы в музыкальную жизнь Европы. Насколько вы чувствуете себя американцем, насколько – европейцем? Как эти две части вашей артистической индивидуальности сосуществуют?
Что ж, это сложный, но оправданный вопрос. Я постараюсь ответить на него, исходя из трех разных уровней. Я – не просто американец, живущий в Европе. Моя жизнь, моя карьера, мое чувство мобильности – всё это очень американское.
А корни классической музыки, вне всякого сомнения, уходят в европейскую культурную почву. Вот, например, русские: они себя ощущают европейцами, или русскими?
В Санкт-Петербурге – безусловно, европейцами.
Да? Это очень интересный процесс – самоидентификация. Трудно описать, что я чувствовал, читая великие книги, когда был студентом. Для меня знакомство с европейской культурой было чем-то вроде обретения забытых корней, припоминания, узнавания: с чего все началось, и что получило иной, свежий импульс, перенесясь с европейского континента в Америку. Между Старым и Новым светом изначально есть много общего. Здравый смысл, контролирующий разум и эмоции, позволил найти баланс между европейской литературной историей и американской чувствительностью. Таков мой первый уровень постижения проблемы.
Освоение второго уровня началось с того, что я, на заре своего обучения, посвятил много времени изучению немецкой и французской литературы. В какой-то момент мне захотелось оценить, с позиций европейской литературной традиции американскую литературу: так сказать, произвести инвентаризацию. Это был второй уровень осознания общности и различия двух культур.
Многие в мире представляют себе Америку, как страну с огромным населением и мощной экономикой. Но при этом мы часто забываем, что эта страна была построена, в первую очередь, на идеях, на очень серьезной либеральной философской мотивации – а не на экономике. Идеи отцов-основателей о равенстве людей и демократии – вот что лежит в фундаменте американской нации. Но об этом мы почти не вспоминаем, думая сегодня о современной Америке.
Третий уровень, наиболее важный – это моя вера в то, что искусство и поэзия являются универсальным языком человечества. Время, эпоха, режим, язык – факторы, разделяющие народы. Но поэзия всегда говорит с нами о самом главном: о том, зачем мы живем, почему поступаем так, почему сделали то, что сделали. Я пою американские песни на языке, который отличается от привычного, современного английского. Но когда вы погружаетесь в их тексты – и люди пишут мне об этом - вы находите, что в них многое заимствовано из фольклорной поэзии. Так песни оказываются языком, внятным в контексте самых разных культур. Вот почему мой проект, связанный с изучением и популяризацией американских песен – это, пожалуй, самое увлекательное занятие из всего, что я делаю.
Но, согласитесь, хоть поэзия и является универсальным языком, понимание самого текста песен зависит от знания языка…
Символы могу быть различны; но человеческие эмоции, заключенные в песнях, опознаются без слов. Вы любите; я люблю. Контекст разный, но эмоциональный импульс – один и тот же. Через эмоции мы можем понять друг друга. Вы – русская; я – американец. У нас интересная история. Мы – люди. И это – то, что объединяет человечество.
У каждого человека, который выстраивает свой жизненный и творческий путь, есть некие узловые моменты в судьбе, предопределившие его развитие. Какие моменты оказались узловыми в вашей судьбе? Может быть, какие-то встречи, принятие важных решений…
О, Боже! Похоже, вы собираетесь писать обо мне книгу?
Ну, хорошо. Я родился в деревне; точнее – в маленьком городке Трай-сити, в штате Вашингтон. В одном из благословенных тихих мест старого американского Запада. Я рос под высокими небесами, среди просторов фермерских полей; дышал чистым воздухом, пил чистую воду. И мой отец рос так же. Отец – инженер; наша семья принадлежала к энергичному обеспеченному среднему классу Америки. Моя мать была музыкантшей, играла на рояле и органе; две мои старшие сестры тоже занимались музыкой, мы часто музицировали вместе.
Когда я пошел в школу, я попал в совершенно иной мир и начал вести другой образ жизни: эта перемена стала новым опытом для меня. Потом я начал заниматься с вокальным педагогом – между прочим, мой первый учитель вокала был когда-то студентом Лоте Леман. Через музыку я узнавал американскую и европейскую культуру, особенно когда начал учить немецкий язык. Это обстоятельство во многом расширило мою внутреннюю перспективу.
Сколько лет вам было тогда?
18, или 19. Я занимался со своим педагогом с 19 до 24 лет.
Расскажите о своей встрече с Элизабет Шварцкопф…
Это случилось позже, когда я уже начал профессиональную карьеру певца, в начале 80-х. Впервые я встретился с Элизабет Шварцкопф на ее мастер-классах. Позже я учился у нее в Германии, куда переехал в 1981. Мы много работали с нею, в течение пяти лет, я занимался с нею до самой ее смерти. А мой учитель пения Хорст Гюнтер жив и поныне, ему 97 лет. В свое время он сам был превосходным певцом немецкой школы.
Мне трудно ответить исчерпывающе на ваш вопрос: за свою жизнь я испытал много разнородных влияний, встречался с множеством выдающихся дирижеров. Я выступал с Леонардом Бернстайном, Джеймсом Ливайном, Клаудио Аббадо, Николаусом Арнонкуром – эти встречи во многом сформировали меня, как музыканта. Но был человек, который кардинально изменил мою жизнь, мое сознание – это Жан-Пьер Поннель, оперный режиссер и продюсер.
Я был женат один раз, у меня есть взрослая дочь. Сейчас я живу с другой женщиной, от которой у меня трое детей. Свободно владею двумя языками. Это – факты, касающиеся фундаментального жизненного опыта. В свои пятьдесят с хвостиком, у меня в жизни случается еще немало приключений и неожиданностей. Порой происходят события, которые помогают мне изменить ракурс зрения, меняют сознание, или подвигают к самосовершенствованию. Я мог бы, пожалуй, написать роман о своих приключениях – но не всегда они совершаются в событийном слое моей жизни. Иногда они происходят и на ментальном уровне. Скажем, то, что я сейчас нахожусь в Санкт-Петербурге, уже меняет мое сознание, расширяя мои представления о мире.
Раз уж вы заговорили о вашей частной жизни… Как тесно вы связаны с вашей семьей, влияют ли члены вашей семьи на вас и вашу карьеру? Может быть, они ездят с вами, слушают, оценивают, дают советы?
Я предпочитаю свою частную жизнь оставить частной. Могу только сказать, что все мы очень привязаны друг к другу. Мои дети стали настоящими профессионалами в том, чем они занимаются, и я горжусь ими. Младшему сыну – 27 лет, старшему – 33 года. У меня есть еще приемный сын. Через Skype мы разговариваем и общаемся каждый день. И со своей женой я разговариваю ежедневно, начиная с 22-х лет. И, уж конечно, все они беспрестанно дают мне советы.
Где вы живете постоянно? В Европе, или в Америке?
Честно сказать, я живу на чемоданах, потому что много езжу. У меня есть своя квартира в Вене и свой офис. В данный момент я как бы разрываюсь между двух городов: у меня есть еще квартира и офис в Нью-Йорке. Два сезона подряд я был очень тесно связан со своим американским проектом. А до того центр моей деятельности находился в Европе, хотя я постоянно возвращался в Америку. Теперь ситуация противоположная: центр моей активности переместился в Америку, ноя сохранил и второй центр, в Европе.
Существовать меж двух континентов всегда сложно. Как вы переносите дальние перелеты? Долго ли восстанавливаетесь после смены часовых поясов?
Такого рода путешествия, конечно, всегда утомительны. Нужно тщательно следить за собой и своим здоровьем, чтобы вести такой образ жизни. Привыкнуть к этому невозможно, авиаперелет есть авиаперелет. Этого нельзя избежать, можно только преодолеть. Поэтому я стараюсь разделить свою жизнь на более или менее длительные периоды пребывания в Европе и Америке: какое-то время живу в Европе, потом возвращаюсь. Я, определенно, не могу, как Гергиев, летать из Америки в Европу туда-сюда, как муха.
Есть ли у вас какие-то специальные приемы, позволяющие поддерживать певческую и физическую форму? Занимаетесь ли вы спортом?
Если вы избрали профессию оперного певца, то должны учесть, что у вас всегда будут колоссальные перегрузки, связанные со сценой, с выступлениями. Вы обязаны всегда быть в форме, всегда быть здоровым. Для достижения этой формы нужно три компонента: физическая нагрузка, здоровый сон и правильная еда. Именно в этой последовательности. Иногда у людей на первом месте – еда, на втором – еда и на третьем – еда. Я так не могу. В первую очередь я уделяю внимание упражнениям и сну, чтобы восстановить силы. Тогда я в порядке. У меня нет никаких особых секретов, я просто стараюсь соблюдать баланс. Другие люди могут пить спиртные напитки, и при этом чувствовать себя прекрасно. Я ими восхищаюсь, но сам никогда так не делаю. Я их не осуждаю; просто алкоголь является частью их диеты, но не моей. Максимум, что я могу себе позволить – бокал красного вина, и баста. И еще: если уж я заболеваю, то всерьез.
Я посмотрела график ваших гастролей за последние три года – и не нашла там Зальцбурга.
Потому что я там не пел последние три года. В течение 18 лет я пел на Зальцбургском фестивале каждое лето; полагаю, достаточно. Но вообще-то, если вы заметили, я присутствую в гораздо большем числе мест, чем в тех, где я отсутствую. Пою огромное количество сольных программ. Совершил большое турне по Америке, побывал с программой «Песни Америки» в Москве: концерт был организован Библиотекой Конгресса США. Я постоянно поддерживаю камерный репертуар, пою много немецкой и французской музыки, программы, составленные из сочинений Малера, Шумана, Шуберта. Пел на Шлезвиг-Гольштейнском фестивале, в Амстердаме.
Как вам понравился наш Концертный зал?
Я восхищен; в самом деле, я считаю его акустические параметры выдающимися. Лучший концертный зал в Европе, на сегодняшний день: он равно подходит и для исполнения камерной музыки, и для концертных исполнений опер. Что еще радует: какой бы ни был звук – интимный, или довольно экспансивный – зал всегда остается честным. То есть, вы всегда слышите именно музыку, а не зал. Это очень важно.
